On the concept of honor in mentality of the Russian landowners of the XVII century

Tikhonova Vera Borisovna PhD in Cultural Studies Docent, the department of Social Sciences, Saint Petersburg State University 191186, Russia, g. Saint Petersburg, ul. Bol'shaya Morskaya, 18, of. kafedra veritas_24@mail.ru Other publications by this author

Поводом для написания данной статьи послужила противоречивость научных концепций относительно наличия и характера представлений о чести в среде привилегированной части русского служилого сословия XVII в. Автор рассматривает различные точки зрения на феномен чести в русском обществе XVII в., делая при этом попытку выявить наиболее значимые представления о чести в ментальности дворян и детей боярских Московской Руси. В основе предлагаемого исследования – свойственный исторической антропологии междисциплинарный подход, учитывающий достижения различных научных направлений и обуславливающий обращение к работам историков, филологов, культурологов, так или иначе затрагивающих рассматриваемую проблематику. При этом вполне оправданным представляется обращение к исследованиям, посвященным проблематике чести в период Древней Руси. Сопоставляя разные точки зрения, присутствующие в науке, автор обращается также к наиболее значимым для рассматриваемой проблематики источникам, содержащим свидетельства ментальных представлений о чести русских дворян и детей боярских XVII в.: приказной документации, нормативным актам, переписке, публицистическим произведениям. Разнообразие научных направлений, а также источников, используемых при написании статьи, объясняется стремлением автора рассмотреть феномен чести у русского привилегированного сословия XVII в. с точки зрения различных культурных контекстов и социальных практик. Немаловажной причиной «пестроты» направлений и источников, используемых автором данной статьи, является и тот факт, что рассматриваемый социальный слой для допетровской эпохи был в числе так называемого «безмолвствующего большинства», [Гуревич 1990, 16] практически не оставившего письменных свидетельств своей ментальности. В силу этого обстоятельства, при попытке реконструкции ментальных представлений русских помещиков «бунташного» века приходится использовать все возможные, в том числе и косвенные, исторические свидетельства, способные хоть немного пролить свет на образ мысли и мировосприятие дворян и детей боярских.

Следует отметить, что хронологические рамки рассматриваемого периода распространяются на весь XVII в. При этом автор не ограничивает исследование на региональном уровне, предполагая общие ментальные черты русских помещиков XVII в. В необходимых случаях затрагиваются особенности отечественного менталитета рассматриваемой эпохи в целом. К числу естественных ограничений, обусловленных в том числе и объемом статьи, относится отсутствие специального анализа литературного и художественного творчества эпохи. Той же причиной объясняется минимальное углубление в смежные темы местничества, нетства и русской религиозности XVII в., представляющие собой отдельные научные проблемы.

Предваряя непосредственное обращение к основной проблематике статьи, не лишним будет хотя бы немного остановиться на понятиях «менталитета» и «ментальностей». Опираясь на распространенные в науке подходы к пониманию данных феноменов [Ле Гофф, 302-337; Февр,19-20, 26; Гуревич 1972, 15-19; Горский, 3; Пушкарёв, 159, 164], автор рассматривает национальный менталитет как характерный и устойчивый для конкретного народа образ мышления и чувствования, мировидения и мировосприятия. Также весьма правдоподобно предположение о существовании обусловленных историческими условиями специфических ментальных представлений, лежащих в основе мироощущения и мировосприятия общества [Гуревич 1972, 15-24; Юрганов, 22-23], распространенных как на уровне картины мира данной эпохи в целом, так и на уровне социальных групп и отдельных индивидов. Эти исторически обусловленные склонности групп и индивидов определенным образом чувствовать, мыслить и действовать автор данной статьи, вслед за рядом исследователей [Пушкарёв, 163; Плебанек, 7-9, 12-13], обозначает как «ментальности» [Тихонова 2012, 25-29]. Соответственно, в данной работе пойдет речь о некоторых особенностях ментальности русских уездных помещиков XVII в.

К проблематике чести в среде русского привилегированного сословия допетровского периода нередко обращались в своих работах историки XIX – начала XX вв. [Бобровский 1888, Бобровский 1889, Валуев, Забелин, Ключевский, Маркевич, Павлов-Сильванский 1910, Павлов-Сильванский 2001]. В советское время по идеологическим причинам данная тематика была востребована значительно слабее, хотя именно тогда появился ряд важных в её контексте исследований [Веселовский, Новосельский, 1928; Новосельский, 1961]. Обновление интереса к проблеме чести в средневековой и позднесредневековой Руси наметилось среди ученых лишь в конце XX – начале XXI в., однако в целом количество специальных исследований по рассматриваемой теме невелико, в особенности касающихся XVII в. [Коллманн, Стефанович, Флоря, Черная]. Проблемы чести привилегированного сословия допетровской Руси подчас затрагиваются в рамках исследований по смежной тематике – по истории служилого сословия, русской аристократии, местничества, служилых «городов», поместной конницы, полков нового строя [Андреев, Козляков, Курбатов, Лаптева, Малов, Седов, Эскин].

Особенно часто феномена чести в среде служилого сословия XVI-XVII вв. ученые касались в контексте истории местничества, и как правило, применительно к среде аристократии, думных и придворных чинов [Бобровский, 1888; Бобровский 1889; Валуев, Веселовский, Забелин; Маркевич; Яблочков]. С практикой местничества проблема чести нередко связывается и в исследованиях современных ученых [Козляков, Коллманн, Лаптева, Флоря, Эскин]. При этом исследователи конца XX – начала XXI вв. уже не ограничивают сферу действия местнических споров лишь высшими чинами московского общества XVII в. Считается, что первым, кто рассматривал местничество применительно к городовым чинам, был А. А. Новосельский [Новосельский 1928; Эскин, 12].

В исследованиях, затрагивающих проблематику привилегированного сословия в допетровской Руси, чаще всего речь идет о родовой, «отеческой» чести [Андреев, Бобровский, 1888; Бобровский 1889, Валуев, Веселовский, Забелин, Козляков, Коллманн, Маркевич, Павлов-Сильванский 2001, Павлов-Сильванский 1910, Стефанович, Черная 1991, Яблочков]. К примеру, именно «отеческую» честь русской аристократии московского периода подразумевал С. Б. Веселовский [Веселовский, 469, 473-476]. При этом наряду с родовой учеными упоминаются честь сословная, «дворянская», чиновная, «разрядная», «служебная», корпоративная, личная, «духовная». Уже один из первых исследователей, затрагивавших проблематику чести, Д. А. Валуев, различал родовую и «разрядную» честь, отмечая факт «борьбы» между разными видами чести в аристократической среде Московского государства [Валуев, 28, 97, 102]. Разграничивал понятия родовой и личной чести в допетровский период и П. О. Бобровский, обращавший при этом внимание на противостояние во второй половине XVII в. между родовой и «служебной» честью [Бобровский 1889, 3, 5]. Различал родовую, чиновную и личную честь А. И. Маркевич, указывавший также на значение чести «духовного чина» [Маркевич, 117-121,134,141-142,150]. Некоторые исследователи особо акцентируют внимание на чиновной чести в московский период. Так, В. О. Ключевский упоминал о присущих различным слоям московского общества чиновных «честях», имевших, по мнению ученого, иерархический и сугубо наследственный характер. «Честь чинов», с точки зрения историка, выступала одним из источников сословных прав, отражая при этом зависимость чина и соответствовавшей ему чести от «степени пользы» Московскому государству [Ключевский, 140-141, 376-382,390]. Таким образом, историки прошлого если не напрямую указывали на многозначность феномена чести в допетровский период, то были очень близки к этой мысли.

В отношении многозначности обращает на себя внимание анализ представлений о чести, характерных для русского Средневековья и раннего Нового времени, предложенный Л. А. Черной. Применительно к эпохе Средних веков, исследовательница выдвигает идею «синкретизма» чести, рассматривая несколько групп значений этого понятия, характерных для допетровского периода: честь «как достоинство» человека («личную» честь), «честь как славу» (главным образом, воинскую) и «честь как святость». При том, что основным значением чести (как понятия «универсального») Л. А. Черная считает честь личную, для «феодальной культуры» исследовательница все же определяет главным «культ родовой чести». Также феномен чести соотносится Л. А. Черной и с социальным статусом, и с представлениями о христианском благочестии. Не предполагая в допетровской России развитых представлений о личной чести, исследовательница выделяет особый вид так называемой «именной» чести — лишь для особо значимых исторических персоналий [Чёрная 1991, 56-58, 60, 64, 72-75,79-84].

Особое место в ряду исследований, посвященных проблематике чести в Московской Руси, занимает фундаментальная работа американской исследовательницы Н. Ш. Коллманн, в которой проводится мысль о том, что понятие чести являлось одним из центральных понятий в российской ментальности XVII в. По мнению Н. Ш. Коллманн, значимость чести и практики её защиты в допетровской России аналогичны присутствовавшим в «общеевропейском моральном коде» Средневековья и Нового времени. Исследовательница относит Россию к «панъевропейской культуре», для которой в основе социума и идентичности издавна были «репутация и статус, кодифицированные в виде личной чести». В соответствии с этим, Н. Ш. Коллманн утверждает, что «чувство личного достоинства пленяло восточных славян задолго до того, как Московия консолидировала власть». При этом, сравнивая европейские и русские практики защиты чести в период раннего Нового времени, историк делает вывод о том, что в Московии акцент на защите чести был выражен гораздо сильнее, нежели в Европе [Коллманн, 15-17].

Тесную связь представлений о чести с положением человека в средневековом обществе, как на Руси, так и в европейских странах, подчеркивает также Б. Н. Флоря, сравнивший нормы о защите чести в Московской Руси и в Речи Посполитой в XVI-XVII вв. При этом, кроме ряда параллелей между правовыми нормами соседних государств, историк обнаруживает значительную специфику в понимании чести в Московской Руси. Если для польской шляхты представления о чести были вне зависимости от государственной службы, то для русских дворян и детей боярских честь определялась не столько социальным положением, сколько характером и ценностью исполнявшейся ими государственной службы, причем размер компенсации за «бесчестье» зависел от размера жалованья. Еще одна особенность, подмеченная ученым, состояла в большей социальной близости русских уездных помещиков к непривилегированным слоям населения [Флоря, 5-7, 11, 14-15].

В целом в научной литературе присутствуют весьма противоречивые взгляды на характер представлений о чести у детей боярских XVII в. Иногда уездным помещикам допетровского периода ученые вообще отказывали в наличии представлений о сословной чести и «достоинстве», усматривая последние качества лишь у аристократии, придворных и московских чинов [Павлов-Сильванский 2001, 192]. И. Е. Забелин считал, что «тогдашняя честь» основывалась на значении рода, выражавшемся в том почёте, каким пользовался конкретный род в соответствии с заслугами предков и со сложившейся иерархией [Забелин, 262]. Спектр научных мнений по рассматриваемой в данной статье проблематике простирается от признания достаточно развитых представлений о чести у русских служилых людей «по отечеству» XVII в., до прямо противоположных идей. У части отечественных ученых сложилась негативная тенденция в отношении к допетровскому периоду, которая, в сущности, следует за мыслителями-западниками, сожалевшими о том, что русские не подверглись «благородному влиянию» католицизма и крестоносцев, не прошли «школы рыцарства», и потому Россия «никогда не знала, что такое честь…» [Щукин, 56].

Очевидно, именно такой взгляд лежит в основании утверждений о том, что «морально-психологическому портрету» русских помещиков XVII в. не были свойственны «честь и бескорыстие», присущие европейскому дворянству, поскольку рыцарские «идеи благородства, чести и гордости» вступали в противоречие с русской «традиционной ментальностью», основанной на православии [Кутищев, 149-151]. Или рассуждений о том, что у служилых людей Московской Руси не ценились ни «рыцарская отвага», ни честь, ни даже любовь, вместо которых преобладала «ментальная триада» из терпения, набожности и покорности [Клямкин, Яковенко, Ахиезер, 113, 115-116]. Весьма спорными выглядят как безусловно положительная оценка европейского рыцарства, так и противопоставленная ей явно негативная оценка традиционной православной ментальности русских помещиков. Интересно, что другая группа авторов склонялась к проведению прямых параллелей между русской знатью и европейским рыцарством [Лихачев, 117-126; Лотман 1971, 469-473; Лотман 1993, 111-120; Павлов-Сильванский 1910, 373-375; Рыбаков, 255-256]. Надо заметить, что подобные сопоставления и аналогии, ввиду значительных культурных различий между Русью и Европой, воспринимаются в науке как минимум неоднозначно [Стефанович, 66].

При внешней противоположности указанных концепций, у них есть общее основание. Они обе — и находящие у русского привилегированного слоя сходные с рыцарством черты, и не находящие оных — по сути, одинаково обусловлены поисками на отечественной почве идеализированного европейского эталона. В ходе этих поисков одни исследователи стремились во что бы то ни стало найти в русском Средневековье искомые черты рыцарского идеала, другие же, не разглядев в нашей истории характерных для Европы явлений, сделали простейший вывод: нет рыцарства — не может быть и чести.

В связи с этим обратим внимание на то, что понятие чести уже не первое столетие в отечественной науке тесно связывается с проблемами личности, личностного сознания и личного достоинства. Применительно к указанной проблематике в истории допетровской России можно выделить две основных позиции. В рамках одной из них акцент делается на становлении и постепенном развитии личности христианской, основанной на самоуважении и связанной с идеей личной чести [Бобровский 1889, 4-5; Коллманн, 15; Стефанович, 65; Черная, 56-57]. В целом эта позиция соответствует характеристикам отечественной культуры XVII в., основанной на христианских ценностях. При этом есть некоторые концепции, признающие присутствие личностного и даже авторского самосознания в период русского Средневековья, но не видящие личности в России XVI-XVII вв. Предполагается, что личность у русских переживает «падение», то ли из-за доминирования родового начала, то ли из-за деспотизма власти, и начинает «освобождаться» или «открываться» только со второй половины XVII, а то и с начала XVIII в. [Маркевич, 33-35, 151; Черная, 73-75, 79-82]. Следует отметить противоречивость такого взгляда, особенно идеи «исчезновения» личности в проникнутую напряженной христианской религиозностью эпоху Московского царства.

Другая позиция относительно личности и личностного сознания видит в их основании универсальный эталон – принятую за общечеловеческую норму личность европейского типа. При этом сам «личностный принцип» подчас напрямую рассматривается порождением Запада [Кавелин, 50-52, 59-60, 66, 86-87; Кантор, 21, 22-26, 33-34, 38, 41-42, 47-48, 50-53; Клямкин, Яковенко, Ахиезер, 113-116; Щукин, 32,57]. Применяя к культурным параметрам средневековой России европейский эталон, мы вряд ли обнаружим у русского привилегированного слоя романтизированные впоследствии явления рыцарской культуры. Аналогично в русском менталитете XVI-XVII вв. будут как минимум значительно слабее выражены характерные для тогдашней Европы ренессансные идеи «самоценности» человека (читай — индивидуализма), «мирской славы» и жизненного успеха, стремление к «свободе веры», равноправию и независимости женщины, а также развитое «авторское самосознание» [Чёрная 1991, 73-84]. Руководствуясь исключительно европейским личностным эталоном, действительно трудно предполагать соответствующую ему честь за употреблением данного термина в русских источниках XVII в.

При этом вполне вероятно, что именно указанный выше чужой эталон не позволил ряду ученых увидеть личности у привилегированного слоя допетровской Руси. Даже И. Е. Забелин, определявший сознание отечественной знати XVII в. «исполненным» представлениями о родовой, или «отеческой» чести, не предполагал в них наличия человеческого достоинства [Забелин, 262]. Аналогично мыслил П. О. Бобровский, утверждавший, что в рамках родовой чести русского привилегированного слоя XVII в. отсутствовало «нравственное достоинство» и «личность не имела никакого значения» [Бобровский 1888, 4-5,15-16]. Очевидно, в силу того же европейского эталона некоторые современные исследователи также не обнаруживают ни личной чести, ни личного достоинства в русском обществе XVII в., в том числе и у привилегированного слоя. Причинами этого сторонники данной точки зрения видят подавление личности деспотическим государством [Черная 1991, 73-82], или же исторически обусловленный восточным влиянием отказ от европейских ценностей [Жидков, Соколов, 148,167,195-197, 203; Щукин, 24-26, 28].

Применительно ко второму из обозначенных подходов следует обратить внимание на некоторые аспекты, не позволяющие опираться на него в предлагаемой работе. Во-первых, категоричное отрицание личностного сознания у русских в допетровский период не базируется на документальных свидетельствах. Поэтому в равной мере возможны и прямо противоположные предположения. Во-вторых, останавливает от принятия вышеуказанной позиции даже не столько то, что она базируется на идеализации опыта европейской культуры, сколько то, что она, очевидно, не предполагает существования полноценной личности не европейского типа. В связи с этим уместно вспомнить слова классика истории ментальностей, А. Я. Гуревича, который отмечал, что человеческая личность существовала всегда, но «исторически конкретно определенная», с обусловленным социокультурной ситуацией способом мировосприятия. Поэтому при восстановлении «ментального универсума» людей прошлого следует избегать как навязывания несвойственных им черт, так и взгляда на них свысока [Гуревич 1990, 8-9]. Именно такой установки и старается придерживаться автор данной работы. Противоречивость же взглядов на характер представлений о чести в среде служилых людей по «отечеству» XVII в. определяет потребность в рассмотрении этих представлений на различных уровнях: родовом, чиновном, корпоративном, служебном, духовном и, возможно, личном.

Для начала обратим внимание на то, что специфика представлений о чести в Московской Руси XVI-XVII вв. состояла в теснейшей взаимосвязи с понятием чина, который, с позиции некоторых ученых, рассматривается в качестве одного из основополагающих элементов русской средневековой культуры. По мнению Л. А. Чёрной, для русского Средневековья чин в широком смысле олицетворял божественный порядок, устанавливавший как вертикальную иерархию явлений и связей между ними, так и протяженные во времени (по горизонтали) действия. Историческая эволюция понятия чин на Руси была особенно тесно связана с развитием иерархии средневекового общества, а также с изменением этикета и церемониальной культуры. По мнению исследовательницы, для русской культуры XVII в. характерна была ситуация своеобразного «диктата чина», выразившегося в присутствии разнообразных концепций «чина»: политической, социальной, культурной, религиозной, бытовой [Черная 1993, 343-345, 355].

При этом концептуальное многообразие интерпретаций чина в допетровский период позволяет ученым констатировать факт вариативности самого этого понятия [Талина, 259]. Подтверждением этому служит сочинение Г. К. Котошихина, где московская жизнь предстает теснейшим образом увязанной с весьма разнообразными представлениями о чине. Чин действительно понимался, в первую очередь, максимально широко – как порядок, строй жизни: «по чину» женились, молились, служили, получали должности, умирали, и даже садились за стол. К примеру, вокруг рассаживания за царским столом разгорались подчас нешуточные страсти [Котошихин, 15-16, 18-20, 27-38 42-44, 46-47, 50-54, 59-60]. Одновременно чин выступал как ритуал, обеспечивавший устойчивость традиции. В этом контексте могут рассматриваться такие чины, как посольский, погребальный и поминальный, а также свадебный [Котошихин, 15-22, 26-28, 48-51]. Ярко выражено в тексте Котошихина и понимание чина как ступени социальной иерархии, заметное по чёткой очередности перечисления чинов [Котошихин, 28-33]. Чин – место в социальной иерархии как рода, так и отдельных его представителей, причем, по мнению Г. В. Талиной, существовало представление о разнице между чином, который жаловался государем, и наследственным титулом, который связывался Котошихиным с «вольным господством» [Котошихин, 32; Талина, 259].

Для социальной структуры Московского государства в XVI-XVII вв. было характерно наличие множества чинов и разрядов – слоев и прослоек общества, которые представляли своеобразную иерархию. Иерархичность была одной из основополагающих характеристик общества того времени; принцип иерархии определял структуру Московского государства и специфику социальных отношений. Положение в этой структуре зависело от происхождения человека и от возложенных на него государственных повинностей [Маркевич, 134, Эскин, 281-182]. Какое место в чиновной иерархии Московского царства занимали дворяне и дети боярские?

«Лестница» чинов оформлялась, согласно разным концепциям, с XIII по середину XVII вв. и делила все чины на служилые и земские (или «тяглые»). Служилое сословие, к которому относились уездные помещики, представляло собой особую иерархию, включавшую как чины привилегированных служилых людей «по отечеству», так непривилегированных служилых людей «по прибору». В свою очередь, лестница служилых людей «по отечеству» сложилась приблизительно к началу XVII в. и включала в себя придворные, столичные и городовые чины. На самом верху иерархии были думные чины – бояре, окольничие, думные дворяне, представлявшие скорее почетные звания. Ниже – московские чины: стольники, стряпчие, дворяне московские («большие»), жильцы, обязанностями которых первоначально определялись придворным церемониалом. Считается, что примерно с середины XVI в. дворцовые должности удельного времени превращались в служебные чины [Водарский 1973, 36-39; Ключевский, 320-328; Новицкий, 119; Павлов-Сильванский 2001, 147-154; Талина, 258-272; Яблочков, 249-256]. В XVII в. к московским чинам относились еще три чина, располагавшихся между дворянами и жильцами – полковники, головы стрелецкие и дьяки, на которых указывал Г. К. Котошихин [Котошихин, 23]. К городовым чинам относилась основная масса уездных помещиков, делившихся на три чина: выборные дворяне, дети боярские по «дворовому списку», дети боярские городовые, большинство которых составляло поместную конницу, в XVI – первой половине XVII вв. являвшуюся основой вооруженных сил Московского государства. В соответствии с указанной иерархией, для действующей армии порядок чинов был следующим: «… стольники и стряпчие, и дворяне московские, и жильцы, и дворяне, и дети боярские украинных и замосковных городов, и всякие служилые люди…» [Разрядная книга 1637 – 1638 гг., 11, 15, 29].

Строго говоря, к детям боярским, нижнему городовому чину, применение термина «дворянство» не совсем корректно. И не только потому, что они находились в самом низу иерархии привилегированных чинов. Изначально дворяне и дети боярские, вероятно, находились на разных ступенях социальной лестницы. Если детей боярских относят к «измельчавшим» потомкам боярства, то дворяне, предположительно, могли быть потомками дворцовых слуг. Приблизительно со второй половины XVI в. понятие дворянина обозначало уже почетную принадлежность к царскому двору; при этом дворяне все чаще оказывались в документах выше детей боярских[Ключевский, 335-336; Новицкий, 6-13; Павлов-Сильванский 2001, 80-86; Скрынников 1988, 7]. Со становлением понятия дворянин связывается происхождение сразу нескольких чинов: московских и выборных дворян, а также дворовых детей боярских. По одной из версий, «дворовая» (придворная) служба в XVI в. эволюционировала путем призыва на Москву лучших детей боярских, а затем «оседания» их по городам, в которых им давались поместья. Возможно, так произошло сначала с дворовыми детьми боярскими, позже служившими «с городы» по особому дворовому списку, а после – с выборными дворянами. С упразднением практики выбора на столичную службу, сложились чины выборного дворянина – для городовой службы, и московского («большого») дворянина – для столичной. В XVII в. оформилась практика пожалования чинов в иерархическом порядке, когда все уездные помещики начинали служить как городовые дети боярские, последовательно повышаясь в чинах. [Новицкий, 6-13; Новосельский 1928, 316-317; Станиславский, 97-98, 127-128, 130-133].

Несмотря на заметную разницу в социальном положении перечисленных чинов, их объединял ряд общих характеристик. Во-первых, все эти чины определялись как «служилые», то есть служившие московскому государю и выполнявшие соответственно своему положению определенные функции в государстве. Во-вторых, объединявшим служилые чины от бояр до городовых детей боярских обстоятельством было признание за всеми ними более или менее благородного происхождения, «отечества» и отеческой чести. В-третьих, эти чины объединяло привилегированное положение в государстве, дававшее право на государево жалованье, владение землями и пользование результатами труда крестьянского населения. В-четвертых, в среде привилегированных чинов большое значение имела система местничества, согласно которой у каждого чина было свое место – своя «ступенька» на вышеуказанной иерархической «лестнице». Это место следовало оберегать и защищать в процессе местнических практик. В-пятых, очевидно в соответствии с иерархией чинов и системой местничества, сложилась своеобразная «лестница чести» родов и чинов [Маркевич, 154-157; Талина, 259]. Обратим внимание на то, что последним чином, за которым признавалось наличие отеческой чести, был чин городового сына боярского – ниже его располагались уже непривилегированные служилые люди «про прибору».

Чтобы приблизиться к пониманию того, что могло значить понятие чести для московского общества XVII в., снова обратимся к сочинению Г. К. Котошихина, как одному из немногих прямых свидетельств отечественной ментальности XVII в. А в нём понятию чести, также как понятию чина, отведено значительное место, причем между ними заметна тесная взаимосвязь: честь должна была соответствовать чину, и наоборот, каждому чину полагался свой, вероятно, действительно определенный местом в иерархии, объём чести, привилегий и почёта [Котошихин, 29-30, 44-47, 50-52, 59-60]. В соответствии с этим, вероятно, в обыденной жизни русского общества присутствовало значение чести как почета и «почести», оказываемой носителю чина. Почет мог выражаться в особом месте за столом, в угощении, в сословных привилегиях, в различных «очередях», в именовании с «вичем». Почет, оказываемый представителю власти, мог выражаться в виде подношения или подарка, соответствовавшего статусу и значимости должностного лица [Грамотки XVII - начала XVIII в., 18-20; Маркевич, 147-149, 163-164; Московская деловая и бытовая письменность, 21; Седов, 52-53, 84-90, 303-304]. В целом, вполне можно говорить о присутствии своеобразной «чести по чину», сформулированной Л. А. Черной на основе литературных произведений XVII в. [Чёрная 1991, 73-74]. Однако, насколько верно утверждение исследовательницы о полном господстве чиновной чести в период Московского царства?

Применительно к привилегированному слою допетровской эпохи, представления о чести, вероятно, все же не ограничивались местом в чиновной иерархии, хотя и были с ним тесно взаимосвязаны. При этом честь, скорее всего, понималась значительно шире, нежели «место» на лестнице чинов и соответствующие ему почести. Сами чины рассматривались служилыми людьми по «отечеству» как честь [АМГ II, 166], которая давалась им с учетом заслуг их предков, и с учетом личной выслуги [АМГ I, 638; АМГ II, 33-34, 39, 44, 185, 243, 247, 251, 256, 260, 261, 263-264, 269, 273, 386, 390-392; Маркевич, 150-151, 157-158, 165-167, 182-183]. И хотя в документации Разряда присутствует упоминание о верстаниях «по чину», подобная формулировка употреблялась для высших и приказных чинов [АМГ II, 164, 166, 167, 173, 203, 238]. Остальных привилегированных служилых людей, включая дворян и детей боярских, верстали «против отечества и службы» [АМГ I, 61,62,65, 68, 77-78, Сторожев 1893, 11-12, 91; Сторожев 1891, 29; Сторожев 1894, 33]. Среди современных исследователей присутствует весьма обоснованное мнение об огромной роли личной выслуги в среде русских помещиков XVII в. [Андреев, 164-175; Козляков, 117; Лаптева, 98].

Среди особенностей восприятия чести в допетровский период следует обозначить характерные способы её защиты в Московском государстве XVII в., которые оговаривались на уровне законодательства. В связи с этим еще историки позапрошлого века отмечали такую особенность русских служилых людей «по отечеству», как «склонность» к решению вопросов чести не на дуэли, а в суде [Бобровский 1889, 103; Маркевич, 134-135]. В случаях бесчестья подавалась челобитная на имя царя, к которому апеллировали как к гаранту восстановления чести. Весьма существенным, без сомнения, является давно замеченный факт: представления о чести в России XVII в. простирались «до самого низа общества», и «тариф бесчестий», характерный для московского периода, отражал социальные различия [Ключевский, 140-141, 376-382, 390; Маркевич, 155]. Соборное Уложение для каждой социальной категории – от царя до крепостного крестьянина – предусматривало свою «таксу» компенсации за бесчестье [Маньков, 107-108, 148-149, 151,158, 187-188, 200-203, 227; Соборное Уложение, 19-21, 25,27, 31-39, 45-47, 132].

Вероятно, и представления о бесчестье, и система компенсаций за них, распространившаяся в московский период, коренятся в древнерусских правовых нормах: по мнению П. О. Бобровского, древнерусское законодательство равно относило к «обидам», понимавшимся как «преступления против личности», телесные повреждения, побои и любые оскорбления действием, предполагая при этом денежный штраф за любые из них [Бобровский 1889, 6, 26-27]. Ряд ученых терминологически приравнивают понятия сорома, обиды и бесчестья, как обозначавшие оскорбление в разные периоды прошлого [Бобровский 1889, 26-28; Коллманн, 64; Стефанович, 65, 86-87]. Появление же термина бесчестье в юридической практике Руси относят к XIV-XV вв., когда на него, по мнению некоторых историков, был перенесен смысл распространенных прежде понятий обиды и сорома [Коллманн, 64; Стефанович, 86-87]. П. С. Стефанович, к примеру, объясняет это произошедшей со временем «сменой юридических понятий», в результате которой обида и сором были заменены близкими по смыслу представлениями о бесчестье, означавшими «оскорбление социально обусловленного достоинства личности». Историк предположил также еще одну метаморфозу рассматриваемых терминов, связанную с потерей честью своего «элитарного характера» и нисхождением бесчестья из среды преимущественно аристократической к представителям других социальных категорий [Стефанович, 86-87].

Каждому социальному слою в Московском царстве – по крайней мере, формально – соответствовал свой, юридически зафиксированный, уровень чести. В связи с этим, логично предположить, что, если есть предусмотренная законодательством возможность бесчестья, значит, присутствует и представление о чести; бесчестье должно выступать в таком случае следствием её нарушения. Основываясь на рассмотренной Н. Ш. Коллманн эволюции терминов, связанных с понятием чести, [Коллманн, 64] можно сделать вывод, что и в средневековой Руси, и в период Московский, честь понималась главным образом, с позиции отсутствия бесчестья. Иначе говоря, честь индивида или группы – это, в первую очередь, отсутствие по отношению к ним бесчестья.

При том, что в средневековой Руси существовала известная архаичная практика судебного поединка [Бобровский 1889, 9-15], она не была связана исключительно с вопросами чести. Дуэль же как практика, связанная с защитой чести, появляется на Руси «с легкой руки» служивших русским царям европейцев. В России XVII в. существовал строжайший запрет на дуэли, исходивший одновременно и от светской, и от церковной властей. В первую очередь именно церковным запретом и страхом умереть без покаяния иногда объясняется неприятие дуэлей среди русских в ту эпоху [Лаптева, 521]. Со стороны светской власти особенно жестко к проблеме поединков подошел петровский воинский устав, образцом для которого были европейские уставы: за дуэли предусматривалось наказание вплоть до смертной казни [Бобровский 1889, 100-105, 110-115]. В современной науке существует весьма логичное объяснение тому, что европейский обычай «смывать кровью» личные оскорбления не без труда приживался среди российского дворянства: система защиты чести была разработана и контролировалась государством, и потому русская элита не нуждалась в «неправовых средствах» (например, дуэлях). Н. Ш. Коллманн обращает внимание на то, что еще в просвещенном XVIII в. дуэли считались в России варварством [Коллманн, 16-17, 373].

К числу механизмов, направленных на защиту родовой, или «отеческой» чести, относилась система местничества, основными элементами которой являлись «место и честь» рода [Черная 1993, 344]. А. И. Маркевич связывал местничество с различными историческими формами старшинства, выделяя при этом «родовое», «служилое», «сословное», «духовное», которым соответствовали и разновидности местничества, и виды чести [Маркевич, 13-14, 46, 98-100]. Ю. М. Эскин рассматривает местничество как особый социальный институт, связанный с формированием и функционированием основных уровней чиновной и родовой иерархии элиты Московского царства: государева двора, приказной бюрократии и служилых городов. При этом историк определяет местничество как «единственную законную возможность» для элитарных групп защитить свои интересы и честь – клана, чина, а также и личного достоинства [Эскин, 7]. Хотя практика отстаивания чести в суде распространена была в XVII в. преимущественно среди думных и московских чинов, [Забелин 1990, 266-294; Лаптева, 378-380, 521], касалась она не только боярства и дворянства, но и истопников, сторожей, мастериц придворных мастерских [Забелин 1990, 294-297]. При том, что наиболее частыми «фигурантами» местнических дел действительно были аристократия и придворные, городовые чины также местничали, как на уровне отдельных помещиков, так и целых городовых корпораций. Согласно исследованиям, посвященным истории служилых «городов», в среде уездных помещиков обычным явлением были конфликты по поводу бесчестья и местнические споры; городовые чины в XVII в. неуклонно стремились к равенству в сословных правах со столичными чинами [Козляков,143-154; Лаптева, 373,375-376,400-401,420-421; Новосельский, 188-192; Эскин, 349-377].

Некоторые ученые предполагают присутствие в среде русского поместного ополчения своего рода «служебного кодекса» чести [Козляков, 132; Новосельский 1994, 190], в рамках которого, очевидно, сформировались распространенные в XVII столетии представления о большей или меньшей «честности» различных видов службы – то есть о соответствии определенных видов службы «отеческой чести». Безусловно «честной» для уездных помещиков была, в первую очередь, традиционная полковая, или сотенная служба в дворянской коннице. К достаточно престижным и доходным относились назначения «на приказы», например, в дьяки. К «честным» относились почетные «отсылки», например, на воеводства или в осадные головы небольших городов. Менее престижными, но тоже «честными» для уездных чинов считались назначения приказчиками дворцовых волостей, стрелецкими или казацкими головами и сотниками [Козляков, 123-125].

Вместе с тем, существовали виды службы и должности, которые в среде уездных помещиков считались непрестижными, упоминать о причастности к которым считалось зазорным. К числу последних относились все варианты пешей службы, в том числе осадная или «городовая», которую дети боярские несли в пеших гарнизонах уездных городов, наряду с непривилегированными служилыми людьми «по прибору» и посадскими [Сергеевич, 58; Скрынников 1985, 118; Чернов, 78].Можно сказать, «условно честными» для дворян и детей боярских считались должности нарядчиков и знаменщиков. Статус их был настолько невелик, что мог даже повредить помещику в местнических делах – такая служба не считалась подобающей для представителей солидных и состоятельных родов [АМГ I, 267-269; Козляков, 128-133; Лаптева, 518; Эскин, 358-359, 361]. Интересно, что с введением в армии европейских офицерских чинов, последние поначалу считались также недостаточно честными – это относилось в том числе к чинам полковника и даже генерала; последний в конце XVII в., похоже, рассматривался ниже стольника [Маркевич, 162].

Вероятно, в среде уездных помещиков действовала аналогичная высшим чинам — думным и придворным — «накопительная» система родовой чести. Чем выше чин у предков, тем на более значимое положение могли претендовать потомки. При этом честь, «добытая» службой помещика, влияла на честь всех его родичей. И наоборот, «поруха» чести отдельного человека могла «утянуть» на более низкие ступени иерархии весь его род. «Утянуть» могло, например, несоответственное «месту» рода назначение, наличие «закосневшей» родни, даже не «возбужденное» вовремя местническое дело [Валуев, 21-11, 27, 47, 77; Маркевич, 166-167; Эскин, 364-365].

Дворяне и дети боярские отслеживали соблюдение «честности» как на уровне рода и на уровне чина, также и на уровне всего служилого «города». Учёные отмечают в ментальности уездных помещиков XVII в. своеобразное представление о «честности» чина, которую могли оскорбить назначения недостойных его людей. В рамках указанных представлений, городовые чины могли, например, оспорить назначение на командные должности людей, служить под началом которых помещики считали зазорным. Среди местнических дел XVII в. обращают на себя внимание исследователей коллективные претензии городовых корпораций, недовольных низким происхождением или слишком скромным послужным списком своего начальства. Принцип выслуги значил для поместного ополчения XVII в. не менее, чем принцип «отечества», и присутствие в сотнях людей, считавшихся недостойными присвоенных им чинов или должностей, вызывало местнические претензии городовой корпорации [Козляков, 126-128; Лаптева, 517-518, 520; Эскин, 349-350]. Такую ситуацию, вероятно, можно определить как «оскорбление чина», унижавшее как отдельных его носителей, так и всю городовую корпорацию.

Отстаивать свое коллективное право честной службы «городам» приходилось также в ситуациях, понижавших престиж и статус уезда. К примеру, в случае уменьшения размеров новичных окладов служилого «города», или в случае нарушения его традиционной очереди при проведении смотра, разбора и выдачи жалованья. Ученым не полностью ясна логика формирования иерархии служилых «городов». Была ли это действительно «старинная «лествица чести» городов»? Во всяком случае, некоторая «очередь» при их «выкликании» на смотрах и «написании» в разрядных списках, определенно, присутствовала в делопроизводстве Разряда. Помещики уездных сотен следили за соблюдением указанной очереди [АМГ II, 178, 407-408; Валуев, 17-18; Козляков, 132-133; Новосельский 1928, 334; Эскин, 350-358]. Вероятно, в очередности проведения смотров и разборов отражалась степень почета по отношению к тем или иным «городам». Нарушение «очереди» в этом случае задевало честь «города» и служивших с него помещиков. А потому могло повлечь за собой местническое дело, предполагавшее, в числе прочего, сопоставление «отечества» служилых родов между спорившими «городами». В данном случае логичным выглядит предположение ряда ученых о зависимости места в иерархии от родовитости помещиков уезда. Если в центральных «городах» было больше людей «родословных», то в уездах вдоль Засечной черты часто был велик процент верстанных выходцев из «приборных» людей[АМГ II, 178, 407-408; Козляков, 132-133; Новосельский 1928, 334; Эскин, 350-358].

Одной из существенных особенностей ментальности уездных служилых чинов можно обозначить наличие представлений о корпоративном равенстве, в рамках которых городовых помещиков, как на уровне уезда, так и на уровне рода, а, быть может, и на уровне личном, оскорбляли пожалования не «в ряд». Корпоративное равенство требовало всех дворян и детей боярских уезда «сверстать со своей братиею», чтобы не быть «в посмех», или «в позоре». В соответствии с этим, равным образом должны были быть пожалованы наградами, жалованьем, придачами к окладам все помещики уезда, соответственно чинам. Аналогично, если властями пожалованы дворяне и дети боярские одних «городов», то и помещиков других уездов следовало также пожаловать [АМГ I, 111, 127-128, 329-330, 472, 558-559, 578-579; 638; Андреев, 169].

Оскорбить любого «отдельно взятого» представителя привилегированного сословия, и стать основанием для челобитной о бесчестии могла «прописка», выражавшаяся в нарочитом не упоминании чина. Поскольку сами чины рассматривались как честь, их «прописка» считалась бесчестившей служилого человека [Лаптева, 518]. Бесчестило также неправильное или неполное написание фамилии, имени, отчества, например, без «вича», там, где это требовалось. Вплоть до конца XVII в. челобитные о «прописках» обычно влекли за собой судебное разбирательство, выяснявшее, был ли у ответчика реально злой умысел. По указу 1690 г. проводить указанное разбирательство и «править бесчестье по Уложению» в подобных случаях можно было лишь в отношении чинов не ниже жильцов. Остальные, начиная с городовых чинов, в подобных случаях подлежали, без рассмотрения дела, наказанию денежным штрафом, либо, при отсутствии денег – недельным тюремным заключением [Забелин 1990, 263-264; Маркевич, 152-153].

Бесчестием для служилых людей по «отечеству» воспринималось назначение на должность, не соответствовавшую происхождению или чину [Лаптева, 518]. Для представителей знати также особое значение имели ситуации, связанные с практикой местничества, когда служба могла оказаться «не к чести» [Московская деловая и бытовая письменность, 18-19]. Среди привилегированных чинов существовала даже практика отказа от службы, не соответствовавшей родовой или служебной чести [Маркевич, 158]. Основанием для челобитья о бесчестии в среде придворных чинов, например, могло стать желание «приклепаться» к именитому роду «захудалой» уездной родни, или же волокита должностных лиц с рассмотрением судебного дела [Московская деловая и бытовая письменность, 48-51, 60-61,72-73,76]. Характерно, что пеклись о своей чести не только представители привилегированного сословия, но и посадские люди — торговцы, ремесленники, и даже иконописцы. Общими среди всех слоев общества основаниями для челобитных о бесчестии могли быть «поклеп» (ложное обвинение), «увечье» (телесные повреждения), угрозы и побои, а также «позорная лая» (ругательства) [Лаптева, 519-521; Московская деловая и бытовая письменность, 51-52, 52-53,54, 57-58,58-59]. Здесь обратим внимание на распространение в московский период, сравнительно с ранним Средневековьем, представлений о бесчестии «позорной лаей» (руганью). П. О. Бобровский замечал, что среди преступлений против личности по Русской правде не упоминаются «оскорбления словом» («брань») [Бобровский 1889, 27].

С большой долей вероятности можно предполагать, что наиболее коротким путем к бесчестью для городовых чинов являлась бедность, в значительной мере обусловленная кризисным состоянием поместной системы, растянувшимся на большую часть XVII в. В силу нехватки пригодных – обработанных и заселенных крестьянами – земель, основы материального неблагополучия множества детей боярских, с точки зрения многих ученых, закладывались уже при испомещении. Реальные земельные владения по размерам нередко намного отставали от окладов и, к тому же, часто были незаселенными участками в «диком поле». А ведь именно наличие зависимого населения в XVII в. было реальным показателем благосостояния помещика. Тенденция к распространению мельчайших и, главное, пустых поместий распространялась в течение всего «бунташного» столетия. В результате, по мнению ряда историков, значительная часть детей боярских по своему положению приближалась к крестьянам [Водарский 1969, 236; Водарский 1973, 33, 36-39; Воробьев, Дегтярев, 137-138; Готье, 51, 90-91; Маркевич, 167-168; Новосельский 28, 231; Павлов-Сильванский 2001,197; Рождественский, 330, 354-355; Скрынников 1985, 120,124; Скрынников 1988, 23, 24-25; Яковлев 1916, 11].

Заметим, что среди негативных следствий бедности была необходимость для мелких и мельчайших землевладельцев, при отсутствии рабочих рук, самим обрабатывать свои поместья. То есть, по сути, заниматься крестьянским трудом. Ведь поместье было основой материального обеспечения детей боярских, особенно учитывая редкие раздачи жалованья. Можно только догадываться, какие чувства вызывала у носителей привилегированной ментальности необходимость собственноручно пахать землю. Особенно учитывая то, что отечественное служилое дворянство считало ниже собственного достоинства работать на пашне – как на себя, так и на государство [Козляков, 133]. Ввиду этого становится понятнее, какое отношение могло складываться у помещиков к некоторым из вменявшихся им, особенно в приграничных уездах, государственных повинностей. Например, обязанность пахать казенную пашню в уездах вдоль Засечной черты, которую еще с конца XVI в. власти возложили на помещиков приграничных «городов», наряду с «приборными» служилыми людьми. Приближая детей боярских к непривилегированным слоям населения, «государева десятинная пашня», с точки зрения некоторых ученых, послужила одним их факторов недовольства «украинных» помещиков во время гражданской войны. После Смуты эта повинность была возобновлена властями для служилых людей на прежних условиях [Скрынников 1985, 117-118, 125-126,143-148; Скрынников 1988, 25].

В целом, очевидно, что потерять отеческую честь уездным помещикам было гораздо легче

Other our sites: Official Website of NOTA BENE / Aurora Group s.r.o.

Copyright protected by law of the Russian Federation. Any materials may be published only with link to the source. All violations of law are punishable by law. © NB-Media.