Notes on space

Spektor David Mikhailovich PhD in Architecture Docent, the department of Architecture, Moscow State University of Architecture and Civil Engineering 109451 Russia, Moscow, 3-ya Kabelnaya 1 daspektor@mail.ru Other publications by this author

Тело: символ мирового устроения

Пытаясь не осмыслить даже, но подступиться к яви пространства, всего несколько веков тому предстающего чем-то простым и преимущественно параметрическим, тем местом - вместилищем, роль которых выделил Аристотель, и более универсальным и геометрическим после редакций Канта и Гегеля, пребывающим в тени, отбрасываемой на него временем, невольно подвергаешься эффекту его магического перерождения, «выхода из сумрака» в ХХ столетии, и невольно же задаешься вопросом: чья же тень на него ниспадала, что заставило погрузиться в пучину бездны, что вытеснило из ясности сознания в ночь хаоса?

Возможно, пустота, ничто, именно инфернальная бездна, великое nihil, надежно в себе пространство укрывшее?

Или отражение и alter ego пропасти, представленное столь доступными восприятию и в стылом блеске латуни явленными метром и иными инструментами меры? Или все же — его подлинная тень и второе причастие — время? «Тезис о примате времени является одной из тех риторических фигур, в которые облекается страх перед современностью. Тот, кто ему поддастся, рискует не понять ключевого факта современного мышления, ставшего предметом обсуждения под рубрикой “возвращение пространства”.

Мишель Фуко говорил: “Современная эпоха, быть может, станет прежде всего эпохой пространства...”». ^{[1, с. 510]}

Как бы там ни было, метафизика в конце концов приходит к тому, что пространство и есть то, что отделяет ее от жизни, и вступление в пространство означает конец метафизики. В свете вновь открытого прежние универсалии человека, Бога, Духа, Общества, лишь случайно принявшие в прежних интерпретациях такие-вот пространственные формы и занявшие такие конфигурации, истинно же раскрывавшиеся вовне их, в абсолютизме идей, вдруг занимают в спектакле бытия определенные и предлежащие роли, неотделимые от мест и образов, и если в их отношении существует некое пространство, в котором они разыгрывают причудливый спектакль истории, то именно оно и воплощает ранее непременно провидимого режиссера, и от того, как оно собирает фигуры в консистенции, какие комбинации допускает и навязывает, как устроены колосники и рампа, теперь зависит слишком многое – если не все.

Попробуем приглядеться к этому феномену, предстающему некогда столь монотонно-универсальным в своей безразличной ко всему пустотности, и вдруг разъятому на пеструю сборку схем, прототипов, правил и механизмов, которыми тела-фигуры ориентируются и которыми представлено само их существо или здесь-бытие. Рефлексия на новом витке старой спирали открывает не-гомогенное пространство, анизотропное, пронизанное линиями сил с их верхом и низом, магистральными осями, центрами и периферией, ограненное пустотами пограничных зон и непрестанно формирующее в нее помещенное-заключенное-живое.

Его предстоит переосмыслить, вливая новое вино в старые меха и в таких видах вновь нисходя к началам и основаниям — каковые и заложили некогда возможность-бытия здесь-, вне которого бытие не переходит в сущее.

Самое простое и естественное, поджидающее нас в начале пути — тело человека. Оно — прототип для ближнего и дальнего кругов движения. Из тел мифических великанов или богов был некогда создан мир. Но оно также — природный компас, данный человеку в целях его ориентации-в-мире: правое и левое, впереди и сзади — ориентиры, запечатленные в теле кстати означающие грани естественно-природной чувственности (своего-тела), отделяющие от иного- окружающего (мира). «Часто говорят, а еще чаще принимают как самоочевидное, что идея социального пространства родилась из метафорического переноса понятий, сформированных в опыте физического, «объективного» пространства. На самом деле все наоборот. Дистанция, которую мы склонны ныне называть «объективной» и измерять, сравнивая ее с длиной экватора, а не с размерами частей человеческого тела, телесными навыками или симпатиями/антипатиями тех, кто это пространство населяет, измерялась человеческими телами и человеческими отношениями задолго до того, как металлический стержень, называемый метром, эта инкарнация безличности и развоплощенности, был помещен в Севере для почитания и повиновения ». ^{[2, с. 168]}

Запомним это: «мир» представляет систему подобий, вложенных одно-в-другое тел, и их различие обусловлено чувством телесности своего-тела, преодолеваемым их единством или общностью символической формы (теми верхом и низом, правым и левым, которые напрочь утратили связь с непосредственным ощущением, впитав его не-общее- выражение: так верх означает нечто возвышенно-возвышающее, низ, напротив, воплощает все убогое, и грязь земли наряду с многим прочим «в пространстве» становится символической «грязью» чувств и помыслов). Скажем, «Греческая теория зодиакальной и планетарной мелотезии, имеющая, как считается, египетское происхождение, устанавливает строгие соответствия между определенными частями тела, с одной стороны, и определенными положениями звезд, определенными пространственными ориентациями, событиями — с другой». ^{[3, с. 115]} Все во всем, что наверху, то внизу — но именно потому внизу обретается нечто большее, нежели природный комплекс, а беззвездная тьма наверху, заведомо непроглядная, расцвечивается и в своих сочленениях узнаваема и раскрыта.

«Мир» воспринят сознанием в обезличенном облике more geometrico, ориентирующим в себе бестелесного субъекта; однако подобному разумению предшествует чувственное по природе своей вписывание, в ходе которого объемлющее и объемлемое (мир и человек) как рука и перчатка вкладываются друг в друга с тем, чтобы ощутить себя в здесь-бытии как не-оно и вместе с тем в нем-пребывающее.

Примеры такого рода неисчислимы; заметим только, что современность легко впадает в соблазн уподобления: существует, дескать, тело с его (анатомическим) строением — голова, грудь, прочие члены, и каждому находится соответствие на небесах и в бездне.

Но это не так; такого тела как продукта прозекторской на заре истории не существует как нет еще представлений о физиологии и анатомии; «тело» ровно также конструируется в ориентации на мир, как последний исходит из тела, не его физиологии, но «физиологии» его чувственности. Примеры можно множить. «В Китае также существует знаменитое учение, основанное на том же принципе. Каждый элемент связывается с одной из стран света, одним из созвездий, с определенным цветом, и эти разные группы объектов считаются, в свою очередь, соответствующими разным видам органов — обиталищам разных душ, страстям и различным частям, соединение которых образует “естественный характер”». ^{[3, с. 115]}

Идея «образа и подобия» пронизывает историю пространственной рефлексии. Вопрос в том, насколько обогатилась она, впитывая вековые наслоения аналогий и сходств?

«Выстроив сугубо социологическую схему, Лефевр предлагает начать именно с живого человеческого тела: “Чтобы понять социальное пространство в этих трех аспектах, стоит обратиться к телу. Тем более, что отношение к пространству “субъекта”, который является членом группы или общества, предполагает его отношение к своему собственному телу, и наоборот. В общем и целом социальная практика предполагает использование тела: рук, [других] членов тела и органов чувств, а также трудовых жестов и жестов нетрудовой деятельности. Это — воспринимаемое (практический базис восприятия внешнего мира в психологическом смысле)». ^{[2, с. 56]} Во многом верно и все же...

Весьма сомнительно. Потому, прежде всего, что тело члена архаического коллектива не принадлежит ему — как собственность, идея которой начинает витать над умами, но своего действительного воплощения достигнет спустя тысячелетия. Жест и подобные ему виды практики прямым образом связаны с особыми представлениями о самоидентификации. Это в том числе показал Ф. Майерс: у пинтуби понятия «родства», «общности» и «идентичности» имеют единый нерасчлененный корень «уалитья». Это понятие формирует основу взгляда на мир пинтуби, утверждающих единство людей друг с другом, с окружающими их вещами и природой. Общность людей основана на общности территории-проживания и определяется связью со Временем Сновидений ^{[4, с. 351-352; 5, с. 597; 6]}

Но и с собственно телом происходят любопытные вещи, как правило игнорируемые, во всяком случае, не нашедшими места ни в какой теории: «Если еще принять во внимание удаление клитора, разрыв девственной плевы, рассечение промежности, нанесение порезов и т.д., можно констатировать, что тело человека рассматривалось как простой кусок дерева, который каждый обтесывал и прилаживал по своему усмотрению: отрезали то, что выступало, продырявливали перегородки, обрабатывали плоские поверхности, иногда с настоящим разгулом фантазии, как, например, в Австралии. Среди всех этих обрядов обрезание — один из самых простых и наименее важных». ^{[7, с. 71]}

Тело — отнюдь не «дань природы», как мы привыкли считать. Точнее, дань, но в таком качестве оно еще не тело человека — не в том смысле, что оно не «принадлежит себе», но — оно не принадлежит человечности. Из него можно сделать нечто значимое и нужно сделать его частью родовой субстанции — однако прежде это просто материя, сырая заготовка. Так значит, все предыдущее сказано напрасно?

Нет, разумеется.

Тело человека — особенная материя, такая глина, из которой нельзя вылепить все, что угодно; оно сохраняется в сделанном, передает ему свои наиболее выразительные свойства — и именно эти последние преодолевают инертность тела, растворяя его в ряде значимых жестов, следов-касаний, отпечатков могущества родовой силы. Но, вместе с тем, обработка и возделывание тел в их пратипичности рождает известную интимность, подсознательную или интуитивную чтойность окружения: это не внешне-невнятное, но проекция своего наиболее близкого, тело-мира, которое также обретает печать выражения и говорит языком жеста — не только вовне, в окружении, но и внутри, в чувственной пластике «себя», подстраивающейся под переживаемое и в него перетекающей.

«Что касается репрезентаций тела, то они вытекают из накопленного научного знания, распространяющегося с примесью идеологии: анатомическое, физиологическое, болезни и лекарства, отношения человеческого тела с природой, окружение и “среда”. А проживаемое телесное достигает высокой степени сложности и необычности, поскольку здесь вмешивается “культура”. С ее иллюзией непосредственности, вмешивается символизмами и длительной иудео-христианской традицией, некоторые аспекты которой обнаруживает психоанализ. Проживаемое “сердце” ... странным образом отличается от сердца мыслимого и воспринимаемого. Еще более — половые органы. Локализовать [что-либо тут] уже нелегко, и проживаемое тело под давлением морали оказывается странным телом без органов, подвергнутым наказанию, кастрированным [Lefebvre 1974] [Lefebvre 1991]». ^{[2, с. 56-57]}

Эта скороговорка передает изумление цивилизованного взгляда, усматривающего в теле только и разумеется «тело», расцвеченное в истории наивными фантазиями. «Проживаемое сердце», некогда составляющее сердцевину представлений о мире, «косматое сердце», образ которого способен повергать в изумление — основные символы, структурирующие мировое целое и в нем утверждающие центр, вне которого мировоззрение (и архитектура, связанная с ним кровными узами), невозможно (вплоть до современного центра-сердцевины). Авангард вновь возьмет тело в оборот и утвердит в «центре мира»; но это — вовсе другое тело, взятое в тиски механизма и вдобавок в качестве машины представленное — естественный полигон, на котором геометрия обретает черты органичности, а органика впитывает пуризм исходных фигур машинерии. «Появление машины как искусственного объекта, не имеющего прямых образцов ни в природе, ни в традиции и отсылающего своей формой лишь к внутреннему принципу своего функционирования, оказало почти магическое воздействие на многих художников, побудив их к попытке сконструировать произведение искусства как своего рода «эстетическую машину», функционирующую не в качестве знака чего-либо иного, какого-либо внешнего ей «содержания», а лишь как обнаружение собственной конструкции». ^{[8, с. 304]}

Не менее извращенным представляется отсутствие полового органа, отредактированное в свете убогой теории кастрации, органично вместившей в себя индивидуальный ужас вместе с тем изрядно утрированный; однако речь о ином фаллосе, воспринимаемом в качестве силы рода и его выразителе — только таковой «по ту сторону» современных сексуальных интриг и аллюзий мог исполнять роль Axis mundi, миро-строительной вертикали, «удерживающей» окружающее-пространство и его «организующей» (подчиняющей-силе-рода).

Известная параллель «мир-тело» пребывает в самом начале адаптации в теоретическую модель, позволившую освоить устроение-пространности; однако прежде, чем выстроить на его базисе теорию пространства, необходимо завершить труд реконструкции-тела, подняв со дна истории его перипетии, и восстановив историческую коллизию внутреннего и внешнего.

Пространство окружающего мира и мир окружающего пространства

Уподобление телу — не единственный ключ к строению-пространности. Кажется, нет в окружающем ничего более близкого: но именно подобная близость не позволяет всмотреться и предполагает дистанцию, каковая возникает прежде тела и отодвигает последнее вдаль не-человеческого и безобразного (материи и глины, дикости, соблазна, почвы, лакуны).

И подобная дистанция возникает во взгляде извне — первичном условии про-видения и устроения-пространства: «Нельзя представить себе различение сакрального и профанного вне пространства». ^{[2, с. 236]}

В общем, представить можно что угодно. Но деление возникает в-пространстве и сразу заключает-его. Это своего рода «пространство пространства», объемлющее объема и смысл расчлененности-неразрывного (и его удержания-в-органичности).

И все же, в конечном счете — нельзя.

Нельзя — поскольку представление вторично, первичен акт утверждения здесь-бытия-силы; сакральное перво-наперво не представляется, но представляет, раскрывая и перенося, придавая «присутствию» соразмерность «человеческого» (здесь-бытия как не-в-себе-бытия, вовлечения и растворения в присутствие-Другого).

Задача философии вообще и рефлексии пространства в частности и концентрируется вокруг проблемы реконструкции Субъекта, той силы, Бога, Субстанции-субъекта, которых не существует в облике потустороннего эфемерного существа и которые возникают, рождаются в совместном экстатическом обращении к общности-бытия/бытию-общности, невозможных вне ряда исторически-определенных аксессуаров (механизмов) и неизбежных при условии их совместимости (правильной организации пространства, архаичного представления-Другого как сущности-себя, нашего-мы, способности к общности-порыва и прорыву-общности).

«Членение» не следует рассматривать в качестве первичного акта освоения-простора. Это напротив простое следствие утверждения места-совместности и совместимости, места-силы, в котором Другой является непосредственно, в тебе и твоей-силе; окружающее τέμενος обретает черты не-пространства — простора не-присутствие-размерного- (профанируемого). «Святые места окружала мирская периферия. Сакральные периоды и моменты нарушали и ритмически расчленяли повседневное течение времени. Оценка сакральных времени и пространства была принципиально иной, нежели профанических времен и мест. Все сакральное принадлежало вечности, поэтому и связанные с ним отрезки пространства и времени отличались прочностью и неуничтожимостью. Священное время не течет и не исчезает, - оно покоится, отражая вечность». ^{[9, с. 178]}

Время застыло в пространстве собора (собрания и собирания), собравшись в капле, все окружающее сфокусировавшей и преломлявшей.

Пространство — то, что останавливает времена. Оно способно на это не в опоре на особую-силу, но в ориентации на-извечное, дифференциации происходящего на преходящее и иное, в котором род-человека способен манифестировать силу-рода как общую реальность или реальность общего бытия (его-присутствие, его-наличие как присутствие и силу Другого и к-ней-сопричастность).

И постольку достойно запечатление. Exegi monumentum: утверждение в ауре смешения непреходящего. «Вечность, в отличие от обычного времени, не знает последовательности, она существует «вся сразу»... На фронтонах соборов персонажи Ветхого и Нового заветов, картины сотворения мира, грехопадения, изгнания из рая прародителей, страстей господних и Страшного суда размещены в одном пространстве. Но сакральное пространство храма расчленено, и каждая составляющая его часть соответствует определенному этапу священной истории». ^{[9, с. 178]}

Время собирает камни; но прежде они распались, представ — разрозненностью помимо воли и смысла Творца — и условием обнаружения смысла его воли.

Храм как гигантский аккумулятор стягивает, сводит воедино распавшееся в веках и в то узкое место, щель или складку, вмещает, прессуя, все что истинно-было и пребудет в веках. В нем восстанавливается изначальный смысл пространства, стягивающего разорванное вдали и даль представляющее как условие самого представления.

Для видения необходима дистанция. Для представленности — выраженность. Для того, чтобы разрозненные органы вошли во взаимодействие, необходим организм-пространства. В его анатомии и физиологии обретается человечности разрозненного, но совместного действия в-пространстве и в им-увлечении (увлечении-в-него).

«Особенно многообразны способы взаимодействия человека с землей. Хтонические силы играют важную роль в этих верованиях и обрядах. … Народные сборища, праздники, игры и жертвоприношения происходят обычно под открытым небом, у источников, в рощах, на скалах, на перекрестках дорог. Многочисленные вопросы пенитенциалиев направлены на то, чтобы воспрепятствовать подобному общению людей с природой, оторвать их от ее лона, ибо, с точки зрения духовенства, есть только одно место, где человек может и должен вступать в контакт с высшей силой, - храм божий». ^{[9, с. 132]}

Храм — точка схода многих исторических линий.

Стягивая и сшивая разрозненность времен в единство искусного представления, он при этом стягивает прежнее сакральное пространство, растворенное в окружении и открывающее его, разрывающее его тягостную бездушность, в выделенный локус, тот единственный пункт — портал, на котором обустраиваются таможенные службы духовности.

Разумеется, упомянутое «представление» также не дремлет, идя по пятам снисходящей-силы и наполняя высвеченное потусторонним светом его зримыми аналогами. Но идущее «по пятам» не отступает от выхваченного, но размечает его, размеряет и воплощает, облегчая путь приобщения и придавая сакральному земные меры. «Пространство — природное и в то же время социальное, практическое и символическое - должно являть себя населенным (означающим и означаемым) высшей «реальностью», например Светом (солнечным, лунным, звездным), который противостоит тьме, ночи, а значит, смерти; свет отождествляется с Истиной, с жизнью, а значит, с мыслью и знанием, а также, неявно и опосредованно, с существующей властью. Что прослеживается в мифологических рассказах как на Западе, так и на Востоке, но актуализуется только в (религиозно-политическом) пространстве и через него». ^{[10, с. 48]} «Существующая власть» есть тем не менее на протяжении эпох прежде всего «власть существующего»; с этим стоит считаться, размечая потусторонность, каковая «по эту сторону» обуславливает устроение мира, воплощаясь в его архитектуре, в которой «власть» маркирована возможностью занятия правильной позиции, точки, позволяющей про-видеть и в такой лишь связи «руководить», впитывая и воплощая движение организованной мощи-духа. («Это уже не точка в полном смысле слова, но место, позиция, местоположение, «линейный очаг», линия, производная от линий. Коль скоро она воспроизводит собой вариацию или инфлексию, мы назовем ее точкой зрения. Таковы основы перспективизма. Последний не означает зависимости точки зрения от предварительно определенного субъекта: наоборот, субъектом становится тот, кто в точку зрения попадает, или, скорее, тот, кто в точке зрения пребывает»). ^{[11, с. 34]}

Делез в общем опирается на метафору-взгляда. Но на протяжении тысячелетий таковая возможность (видения) воспринималась чрезвычайно буквально. Цивилизация начинается с такого устроения дворца-храма-града, которое позволяет-про-видеть и в сцепленности ряда уподоблений насыщает государство магической силой, проводником которой выступает лицо субъекта: Государь.

«Пространство-природу заселяют политические силы. Архитектура изымает у природы некое место, чтобы передать его политике с помощью символов... Освященное внутреннее пространство противостоит внешней природе — и тем не менее вторит ей и собирает ее воедино. Абсолютное пространство, в котором разворачиваются ритуалы и церемонии, сохраняет некоторые природные черты и инкорпорирует их в церемониал: возраст, пол, половые признаки (плодородие)». ^{[10, с. 34]} «Символы» пребывают в пространстве; однако это не то физическое пространство, в которое помещены предметы; точнее, выделенные из общего ряда предметы воплощают подлинное-пространство-стягивания (свет как основной его носитель), в него как рамку вписывая его поддерживающее и усиливающее, размерность физического преодолевающее в апелляции к изначальному.

Архитектура примечательных мест (храма, дворца, площади, города) придает строению каждого инструмента-здания свойства оптического механизма, в общей тектонике фракталов — возможность проекции мира-горнего и ему-уподобления; небесная иерархия, порожденная необходимостью сходов от сверх-человеческого к повседневному, индуцирует в свой черед необходимость гармонических соответствий, в конечном счете утверждающих «целостность» мира в составе про-видимого. «Пространство — это морфология общества; следовательно, для “переживания” оно является тем же, чем для живого организма — сама его форма, теснейшим образом связанная с его функциями и структурами. Безусловно, изначальная ошибка состоит в том, что пространство мыслится на манер “рамы” или коробки, в которую входит любой предмет, при условии, что он меньшего размера, чем вместилище, а у последнего нет иного назначения, чем хранить содержимое. Ошибка или идеология? Скорее второе». ^{[10, с. 104]} Идеология преимущественно интерпретирует сложившееся, расставляя акценты, но не в силах сформировать идеологию пространства как плоть от плоти идеологию идеологии (помимо прочего, «живой организм» этот не был понят в своей пространственной органике, теперь же речь идет о мертвом — функционирующем — агрегате). «Если бы нужно было в самой краткой форме объяснить, какие модификации XX век внес в человеческое бытие-в-мире, ответ гласил бы: он архитектурно, эстетически и юридически раскрыл существование как обитание — или, проще, он эксплицировал проживание. Современное зодчество разложило дом, это формирующее человека дополнение к природе, на элементы и вновь нарисовало его; оно лишило город, который прежде организовывал мир вокруг себя, его центрального положения, преобразовав его в местоположение внутри сети из потоков и излучений». ^{[1, с. 508]}

Ужасающая ретроспекция.

Однако и город некогда «лишил центрального положения» великое множество мелких божков, оторвав их от родных лощин, рощ и прудов, изрядно унифицировал и собрал в более в конечном счете величественные храмы. Это — внешняя сторона происходящего.

Следует по возможности не отрываться в подобных реконструкциях от жертв качества, вне которых «шаги глобализации» не представимы — и, в частности, от имманентизации, с происходящим связанной неразрывно.

Можно ли кстати свести таковую исключительно к овнешнению и опредмечиванию — и поставив многообразно-иное (виртуализацию, цифровую реальность) в некий обособленный раздел, не имеющий отношение к «движению силы», интерпретируемой пространственно?

Экспликация, овнешнение, вынесение-в-мир; Бог умер, и все же силы, производящие человека и человечность, не предстали в своем наличии; то, что движет человеком предстает тайной властью, от него «отчужденной» и ему противопоставленной; но, спросим себя, более ли понятен был древний демон, жаждущий человеческой крови, или грозный бог, требующий от Авраама непомерной жертвы? Не следует ли отнести апологетику архаичной духовности к современной мифологии, непрестанно акцентирующей гипотетическую человечность Духа и дьявольскую природу Маммоны (и не представлялась ли столь же нечеловеческой язычеству природа христианского Бога, в своем бесконечном милосердии недоступного для клятв или просьб, потустороннего, непонятного, обращение к которому возможно только через весьма жалких посредников)?

Нечеловеческие силы всегда вбирали природу человека, противопоставленную природе тела и индивидуума, и, поскольку речь зашла о ее пространственном выражении — природу среды и дистанции, в которых отношения людей отделяются от тел и начинают расставлять их по местам, выстраивать из них конфигурации, вводить в действие неорганические тела-машины и органические тела им в ряде случаев уподоблять (как знаки и символы управляя и движением тел, на заре истории изображая призрачного демона, в наше просвещенное время — движение денежных средств на (не менее призрачных, тайных) счетах).

Пространство небезразлично к перипетиям человеческого духа — напротив, вмещается в его оболочку и придает ему определенность контуров.

«Они уже не живут исключительно под небесами, расположенными вокруг одного центра, которым является их родина. Мысля, открывая, приобретая как предприниматели, они принимают участие в великом прорыве и потому оставляют свои родные провинции; они покидают свои локальные языковые дома и прикрепленные к определенной территории небесные купола, чтобы в течение всех грядущих времен двигаться в неодолимом подвижном внешнем». ^{[12, с. 825]} Напоминает марсианские хроники; но «великий порыв», согнавший с мест массы и бросивший их на освоение пространства планеты, не мог не создать своего и не менее чем прежде внутреннего — того точнее, а что еще двигало этой массой, что оторвало ее от мест обитания, смешало, сдвинуло, привязав к «внешнему» (к тому, что стало теперь — внешним)? «Новые предприниматели из наций-пилотов европейской экспансии уже не укоренены в родной стране; они уже не растворены в своих старых голосах и запахах; они уже не послушны, как раньше, своим историческим памятным местам и магическим полюсам притяжения». ^{[12, с. 825]}

Но изменилась прежде всего «родина», преобразовавшись из наследуемого архаичного пространства, впитавшего материальные следы и шрамы истории, в новое проектируемое и унифицированное пространство потребительской цивилизации, центр и тайна которого — в «тайне вклада» и в ней скрытых возможностях (реализуемых в любой точке поверхности). И: «Они забыли, что такое заколдованные источники, каково значение церквей, притягивавших многочисленных паломников, где находятся места концентрации незримых сил и какие проклятья лежат на подозрительных закоулках. Для них поэтика родного пространства уже не является определяющей. Они уже не живут на ландшафтах своей родины, но оперируют в каком-то другом, внешнем, абстрактном месте». ^{[12, с. 825-826]}

Они ничего не забыли; они предпочли помещать реальное, физическое тело в весьма прозаическую, но относительно безопасную «среду», перенеся все романтические позывы в среду виртуальную, в которой они бесперечь подвергаются опасности, сгорают в пламени страсти и убивают врагов — но в таких видах их предки вполне реально рисковали жизнью, ощутив тягостность прежней определенности, освобождаясь от ее удушливых объятий.

Старинное пространство, целиком выложенное в материальную оболочку сгинуло, его место заняло несколько параллельных виртуальностей — та, в частности, которая призвана изображать ветхое материальное бытие, хотя давно таковым не является, преобразовавшись изнутри и впитав весь потенциал унифицированного воспроизводства всего и вся и пр., и та, которая несколько более откровенна и не скрывает своей виртуальной природы — и иная, в которой движение ценностей окутано подлинной тайной, в которую перемещены локальные и глобальные столкновения современности.

Вне конспирологии и ее теоретических реконструкций никто не способен отлучить мир-пространство от ему присущего качества. Расколдовывание мира идет своими путями, хотя современное пространство просто позаимствовано у физики и принципиально устроено так, что удовлетворяет настроениям анонимной властности демократического образца. Не отсутствие человека, даже не исключенная человечность, но гипертрофированная безличная толерантность обезличенных безналичных отношений зачищает пространство нахождения, освобождая его для тотального контроля-идентификации телесности-здесь. Пространство догоняет мертвецов, лишая их жизненной тайны и высвечивая цифровой определенностью в в тоталитаризме подлинного контроля. «На фоне этих рассуждений становится очевидным, что (и почему) кантовская дефиниция пространства как возможности совместного пребывания должна быть дополнена или заменена ее инверсией. Совместное пребывание создает возможность пространства. Если в кантовской физике вещи лишь заполняют заранее существующее (лучше сказать, a priori представленное) пространство и существуют рядом друг с другом в модусе взаимного исключения, то в психо- и социосферическом пространстве собравшиеся вместе благодаря своему совместному бытию сами формируют пространство: они переходят друг в друга и в модусе взаимного убежища и взаимной эвокации образуют психосоциальное место особого типа». ^{[1, с. 307]} Знакомые сентенции, в общем вдохновленные Хайдеггером. Но следует добавить: эти пространства сформированы нахождением субъектов, свой путь уподобления вещам «кантовской физики» прошедшим; в их атомарной импульсивности и толерантной эвокации исключена возможность нормально-нормированного места; дороги давно не ведут к храмам, а храмы покинуты богами, и даже демоны все реже заявляют на них права свои. «В этом смысле история Нового времени, как мы только что выяснили, есть не что иное, как история революционного преобразования пространства во внешнее. Она ведет к катастрофе локальных онтологии. В ее ходе все без исключения европейские страны становятся местонахождениями на поверхности шара, а все города, деревни и ландшафты трансформируются в транзитные пункты неограниченного движения капиталов, которые в своей пятикратной метаморфозе предстают в виде товара, денег, текста, образа и известности. Каждая точка на поверхности Земли — это потенциальный адрес капитала, который все места в пространстве рассматривает с точки зрения их доступности для вычислений и измерений, стратегически направленных на извлечение прибыли». ^{[12, с. 833]} Все места — но капитал не локализуется в них формируя иное пространство, пространство силы и потоков, в соответствии с векторами которых и трансформируется новая архитектура того, что не-овнешнилось и преобразилось в новое-внутреннее. Совершенно очевидно, что «поле боя — Земля» формирует новую почву того, что, наследуя экономической географии, представляет капитально-капиталистическую или финансово-материалистическую оболочку, пространство глобальной (экономики) жизни.

Да, это пространство в том числе имеет виртуально-материальные грани, расчленяя движения капиталов концентрациями особенных свойств, капиталов «человеческих». Такие членения улавливаются в том числе архитектурной рефлексией. Так, «Пространство потоков включает символическую связь гомогенной архитектуры в узлах сетей всего мира». ^{[13, с. 343]} В частности в отношении символического значения архитектуры в развитии общества, Кастельс говорит о каденциях построенной среды – как наиболее значимых кодах чтения основной структуры господствующих капитальных ценностей, полагая, что пространство потоков размывает привычные конфигурации архитектуры и общества. Кастельс считает, что постмодернизм – это архитектура пространства потоков, выражающая господствующую идеологию ^{[13, с. 345]}; «формы которой (архитектуры постмодерна, Д. С.) так нейтральны, так чисты, так прозрачны, что даже не претендуют на то, чтобы что-нибудь сказать», почему ее можно назвать «архитектурой наготы». ^{[13, с. 345]} «Отсюда следует шизофреническое структурное раздвоение между двумя пространственными логиками, которое угрожает разрушить коммуникационные каналы в обществе. Если мы не построим мосты между двумя формами пространства, то можем дойти до жизни в параллельных Вселенных, в которых время не может совпадать, ибо они деформированы разными измерениями социального гиперпространства». ^{[13, с. 350]}

Увы, этих пространственных логик вовсе не две.

С точки зрения эмпирики их невероятно много, поскольку «пространство потоков» не монолитно — как не монолитен капитал со своей бесконечной структурной дробностью.

С точки же зрения рефлексии мы имеем дело с новым пространством в процессе его утверждения, в ходе которого «пространство мест» растворяется в более общем и намного более универсальном пространстве, которое в том числе во все большей мере и степени отрекается от ресурсного/репродуктивного доминирования первоначального движения.

Но прежние обитатели все же проскальзывают в привычные обители, правда, являясь в них преимущественно в роли привидений.

Это — старые места новой силы. Анонимной — но она всегда была таковой. От людей независимой и им придающей вес и значимость — и, тем не менее, ими созданной.

Современное «виртуальное» обгоняет пространство выбора выбором пространства, и разнообразие, включая разность-переходов, обуславливает матрицу устроения простора в смене ракурсов (партнеров, полов, типов идентификаций). Тоталитарное гонит плюральное в тотальном контроле, «масса» стремится раствориться в себе как в безличном количестве, отрекаясь от телесных привязок.

Эта — новая игра, растворяющая «общество спектакля» в спектакле общества, прежние места его обитания подчиняющая универсальному искусству игры как игре искусства.

You can simply select and copy link from below text field.